Она замолкает, и Лорен понижает голос.

— От тебя пахнет сексом, — шепчет он, но я всё ещё достаточно близко, чтобы услышать. — Тебе необходимо принять его в ближайшее время.

Она смотрит на свои руки.

— Мы можем принять его вместе? Я ничего не сделаю, обещаю. Так я буду чувствовать себя... спокойнее.

— Только если мы будем в купальниках. Просто не хочу искушать тебя в течение шести месяцев, Лил.

Её лицо озаряется и она бросается ему на шею.

Я растираю свои ноющие запястья, на мгновение не понимая, что происходит. Коннор вдруг хватает меня за руку и без труда поднимает на ноги.

Он смотрит на меня, и я осознаю, что могло произойти сегодня. Я могла бы неловко возиться вокруг него. Могла бы опозориться на национальном телевидении. Однако вместо этого, он заставил меня почувствовать себя желанной и горячей, а не униженной и холодной.

Мои глаза наполняются благодарностью, спасибо вертится на кончике языка.

Но тут его большой палец касается моей щеки, и он очень мягко говорит: — Не за что, дорогая.

Я выдыхаю, радуясь, что мне больше не нужно искать нужных слов. Кухонные шкафы громко стучат, пока Скотт ковыряется в них.

— Ты испортил его планы, — шепчу я.

— Он вытрет слёзы и переживет это.

Я не столь оптимистична.

— Или он найдет что-то, что ты не сможешь испортить.

11. Роуз Кэллоуэй

На улице было все еще темно, когда мой телефон зажужжал на тумбочке. Я потерла сонные глаза и посмотрела на часы. 4:30 утра. В темноте я с опаской тянусь за телефоном и сбиваю баночку с аспирином. Она падает на пол, и я оглядываюсь через плечо, чтобы убедиться, что Коннор не проснулся.

Он не шевелится на своей стороне кровати.

У нас не было секса. Мы мирно спим вместе, не делая больше, чем мне бы хотелось, что не совсем правильно. Я больше не уверена в том, чего хочу, когда дело касается секса. Но я не решаюсь отдать ему эту часть себя: часть, которую он может триумфально принять, а потом исчезнуть.

Осторожно, я включаю телефон и обхватываю рукой экран, блокируя свечение.

Мама: 5 месяцев и 12 дней до свадьбы.

Роуз: Спасибо, мам.

Я пишу ответ, зная, что она не уловит сарказма.

Вчера, когда она прислала мне сообщение о том, что осталось пять месяцев и тринадцать дней, Лили открыла сообщение на моем телефоне. Ей практически понадобился бумажный пакет, чтобы дуть в него для гипервентиляции легких. Она хочет замуж примерно так же, как собака хочет попасть под машину. Планировать свадьбу — это все равно что толкать её под колёса, поэтому я и предложила свои услуги.

Планировка. Организация. Подготовка. В этих вещах я преуспела. Я даже выступаю посредницей между просьбами моей матери и пожеланиями Лили. Что касается наших родителей, Лили старается не общаться с ними. Чувство вины за то, что она причинила вред Fizzle, — это рана, которую она не любит часто затрагивать. Поэтому я стала посредницей Лили Кэллоуэй — всегда уверяющей наших родителей, что она не злоупотребляет членом.

Хотя если бы я сказала такое своей матери, то она бы скоропостижно скончалась.

И каждый раз, когда я спрашиваю сестру о приглашениях или музыке, она бледнеет и бормочет что-то вроде выбирай сама. Так что я приблизилась к планированию свадьбы так же сильно, как и Лили к желанию выйти замуж. Что и приводит в ярость нашу маму. Уверена, что сегодня днем мне позвонят и прочтут лекцию о рациональном использовании времени.

— Всё в порядке, дорогая?

Мое сердце подпрыгивает от голоса Коннора. Я переворачиваюсь и вижу, что он уже проснулся, и лежит подперев голову рукой.

— Это всего лишь моя мать, — говорю я шепотом. — Извини, что разбудила тебя, — я уже собираюсь перекатиться на дальний край матраса, когда мой телефон снова пищит.

Мама: Пришли мне отчеты о продажах Calloway Couture за прошлую неделю. Я бы хотела, чтобы их просмотрел финансовый консультант.

Я издаю раздраженный рык.

— Она знает, что я больше не хочу, чтобы она участвовала в делах моей компании, — говорю я больше себе, чем Коннору. — Почему она не может просто отступить?

Я больше не отвечаю ей на сообщения. По опыту знаю, что лучше не начинать спор по телефону. Особенно в четыре тридцать утра.

— Так ты все-таки хочешь поговорить, — говорит Коннор, приподняв брови.

— Нет, — я моргаю и качаю головой. — Прости. Ещё слишком рано… — я собираюсь повернуться, но Коннор ловит меня за руку.

— У меня найдется время для тебя, — говорит он. Я смотрю, как он садится, взбив подушку, и прислоняется к изголовью кровати. Он машет мне рукой. — Давай, выкладывай.

Я немного приподнимаюсь, подтягивая ноги перед собой, одергивая подол своего ночнушки из королевского голубого шелка.

— Когда я сказала ей, что хочу участвовать в реалити-шоу, чтобы помочь Fizzle и Calloway Couture, первое, что она сказала, что лучше бы это сработало, а если нет, то у меня тогда будет две дочери, испортившие имя Кэллоуэев, — я смотрю на простыни и качаю головой. — Кто говорит такое своей собственной дочери?

Коннор молчит, терпеливо давая мне выговориться. Обычно я дожидаюсь терапевтической сессии, чтобы выплеснуть своё раздражение. Но в конце этих сеансов мне всегда прописывают препараты против тревоги, в то время как Коннор обычно заканчивает наши разговоры, успокоив большинство моих опасений.

Я продолжаю, думая о её сообщениях.

— И хотя я сто раз напоминала ей, что свадьба Лили под моим контролем, она продолжает вмешиваться. Нельзя брать торт красный бархат, Роуз. Сделай цветовую гамму золотой, как у Fizzle, Роуз. Это место слишком маленькое, Роуз. О, а вот это слишком большое, — я вскидываю руки, подражая ей. — Я ничего не могу сделать правильно.

— Ты пробовала игнорировать её? — спрашивает Коннор.

Он знает, что нет. Я прогибаюсь под настойчивость моей матери. И даже, если она становится властной и её слишком много, какая-то часть меня рада, что ей не всё равно. Что она предпочитает проводить время, думая о своих дочерях, а не беспокоиться о пустяках.

— Я люблю её, даже если ненавижу, — говорю я, не совсем отвечая на его вопрос.

— Парадокс, — размышляет Коннор. — Он мне нравится. Он делает жизнь интересной.

Мои глаза встречаются с его. Мы не часто разговариваем по душам. Гораздо интереснее спорить о женоненавистнических теориях Фрейда. Но мы пару раз говорили об отношениях Коннора с его собственной матерью. Она не холодная и не заботливая. Она просто есть. По крайней мере, именно так он всегда описывал Катарину Кобальт. Как будто она не более чем его босс.

Я бы хотела с ней познакомиться, но Коннор лжет мне, что она занята уже больше года. Он не хочет, чтобы я с ней встречалась по какой-то нелепой причине, и даже если он не говорит мне почему, я уважаю его мнение. Поэтому, когда она позвонила мне пару дней назад, я отмахнулась от неё тем же предлогом, который использовал Коннор. Я слишком занята для кофе и определенно слишком занята для бранча. Это было грубо, но если она слушает сплетни и болтовню светских дам, то знает, что я немного сука.

— Матери все немного сумасшедшие, — говорит Коннор с небольшой улыбкой. Он только что процитировал Дж. Д. Сэлинджера и ждет, что я скажу об этом. Но я поджимаю губы, словно где-то упустила его мысль. Его улыбка исчезает. — Дж. Д. Сэлинджер.

— Правда? Большинство матерей — прирожденные философы, — отвечаю я.

Он снова ухмыляется.

— Гарриет Бичер-Стоу. И я не могу не согласиться.

— Я не пыталась поставить тебя в тупик, так что не злорадствуй, — я хочу услышать правду, а не чьи-то слова. — Расскажи мне что-нибудь настоящее.

И одним быстрым движением он дергает меня за лодыжку, укладывая на матрас. Моя ночнушка поднимается до живота, обнажая черные хлопковые трусики. Прежде чем я успеваю поправить её, он пугает меня, положив руки по обе стороны от моего тела и нависая надо мной. В его глазах вызов. Оставаться неподвижной. Не бояться его.